(Беседа двух людей)
Мистицизм, с философской точки зрения, обвиняют в том, что он хочет познать сверхчувственный мир, а заодно и вопрос об отношении веры к знанию и, обратно, науки к религии посредством чувства, а оно будто бы безотчетно, смутно и не может быть источником познания. Но, во-первых, какого чувства и какого познания? А во-вторых, от него и не требуется познания в обычном смысле, это – функция разума. Но дело в том, что в христианстве – прошу обратить внимание, что когда я упоминаю о христианстве, то разумею под этим исключительно высокую духовную жизнь, оправданную такими же делами, – итак, в христианстве сам разум-то мистичен. Это не дискурсивный разум философов и ученых, а “Владычественный”, как определяет св. Григорий Богослов: “Наш ум есть нечто совершенное и владычественное”35, Он, Ум (Νοΰς), созерцает тайны, а не чувства. А чувство [при]дает ему (созерцанию) окраску. В духоносной жизни эти два начала – сердце и ум – связаны нераздельно и неслиянно, во образ соединения естеств в Иисусе Христе, как поется Церковью в догматике. Отсюда и путаница в философии, в сущности насквозь рационалистичной, основывающейся исключительно на рассудке и не знающей, кроме элементарных чувствований и простых ощущений, разных там перцепций и апперцепции, ничего более тонкого и высокого. Так что, видите, – пожалуй, позвольте и скаламбурить, – чувство без умно, но не безумно.
– Но если наука...
– Прошу вас, различайте всегда, какая наука: есть наука и наука...
– Но если наука, не та, которой интересы отстаиваете, боится и чуждается вторжения веры в свои пределы и чувства, границы которых она не может определить, то на чем-нибудь она основывается?
– На своей некомпетентности в этих вопросах, происходящей, повторяю, оттого, что таковые ученые воображают, что их субъективная – по Писанию, плотская, – мысль в состоянии проникнуть в объективный, т.е. Божий, мир. А чувство считают за нечто смутное, неясное, неопределенное.
Опять говорю:
Может быть, оно у кого-нибудь (у всех?) таково. Но это не закон. Поэтому и чудесное может быть для самого чудотворца непонятно, но зато он имеет то преимущество пред плотскими людьми, что его дух в своих внутренних переживаниях имеет видимое (конечно, для него самого) сродство с этим чудесным. Большего и требовать безумно, как все равно желать познать тайну Св. Троицы, или в физическом мире вычерпать ложкой море в чашку, или поместить океан воды в наперсток (ср. слова Ангела в известном видении блаж. Августина). Но в сравнении с плотским рассудком человеческого гения разум святого, можно сказать, то же, что океан и наперсток, и то, что для первого является алогичным, не поддающимся логическому истолкованию и даже безумным, для последнего – только паралогично, совершающееся против (παςά) всякого предположения и ожидания, являющееся превыше естественной способности рассуждать и синтезировать, но все же удовлетворительно ясно, поскольку святой видит связь чудесного (видения или откровения небесного в любой форме) с Истиной в Боге, с Умом Христовым, т.е. поскольку сам-то он во (έν) Христе Иисусе (Кол. 1, 28). Потому что и сам может сказать про себя: “мы ум [Νοΰν] Христов имамы...” (1Кор. 2, 16).
Но на этом пути созерцания и мистики, – вот главное, о чем я хочу предупредить вас, – больше опасностей и греха, чем на каком бы то ни было ином.
– Почему? – Липочка сделала большие удивленные глаза. – И какие опасности?
– Дело в том, что человек, – и это вообще принцип духовой жизни, – никогда и ни в чем не должен доверять своим помыслам.
Отсюда необходимость иметь руководителя, старца, как говорят монахи. Это не может вызывать ни сомнений, ни предубеждений, поскольку и в миру это принято. Так, например, окончивший высшее учебное заведение и подготавливающийся к званию профессора необходимо выбирает себе руководителя, под руководством которого пишут обычно ученую работу, диссертацию, который предлагает темы, с которым консультируются и проч.
Если же налицо так называемое самочиние и человек думает собственными силами, уменьем и умом пройти по этому страшному и таинственному пути, на котором его встречают обычно бесы в видимом и всяком другом образе, которые (демоны) натренировались в обмане, которые сами по себе хитрее и умнее в тысячу раз человека, последнему грозит явная погибель. Жития святых переполнены рассказами не только про выдумки и хитрости бесовские, но и про состояние обольщения (так называемой прелести) подвижников. То же самое вы услышите от живых подвижников, которых, если их поискать, как голодный ищет хлеба, а табакур своего зелья, тоже еще довольно.
Отсюда следует, что человек никогда не должен верить, мало сказать (как выше), своим помыслам, но и всяким видениям и откровениям, хотя бы они были и на самом деле от Бога. Пустынники, которые не имели старцев или испытывали навязчивые помыслы (психиатр, наверное, сказал бы “idées”) целыми годами (случай с Макарием Великим), или уходили из места пребывания на время искать совета у какого-нибудь старца, да еще поверяя его другими36, или у официального духовенства37.
Гордость, самолюбование, уверенность в истинности личного опыта, его высоте, так что человеку не нужно-де и церковного учения – отличительные признаки совратившихся с истинного пути и прелестников, а заодно и наших сектантов, из которых многие принадлежат как раз к так называемым мистическим тайным сообществам (сектам).
Итак, мы и здесь пришли к тому, что для ревнителя спасения непременно нужно руководство Церкви, а поскольку у него и делание выше, чем у рядового христианина, он должен и в старчестве (иначе в “откровении помыслов” и, просто сказать, в обычной исповеди) быть ответственнее и показать большую ревность и успехи, ходя к старцу чуть ли не ежедневно, а если можно, и ежечасно.
Авва Антоний Великий говорил:
“Монах, если можно, должен откровенно сказывать старцам, сколько пьет капель в своей келье, чтобы как-нибудь не погрешить и в этом” (“Достопамятные Сказания”, об авве Антонии).